Асшарх приоткрыл один глаз

Его любимый лежал рядом и натуральным образом дрых без задних ног. "Хорошо, что ты не проснулся, милый", подумал Аасшарх, и, откинув одеяло, присел на кровати. Ему опять приснился один из миллиона снов – один из миллиона снов, которые уже были и еще остались, чтобы рассказать историю об этом, чертовом, кошмарном соседнем мире. Всем доставались сны о дальних и прекрасных мирах, а он с рождения был призван мучаться, глядя на Мааба, Рагуншина, всю династию принцев Безвестного, ядовито зеленое небо и испепеляющее солнце, которого, кажется, хватало и в их коробке-земле. И самое ужасное, что он знал, что будет дальше – что будет затем в минуты искусства в его голове. Приближались минуты Хаоса.

Словно вороны, мелкий пепел оседал в его мыслях на время, текущее песчинками между воображаемых пальцев. "Черт, началось!", – ему оставалось только запереться в соседней комнате и надеяться, что все это никто не услышит, так как помещение было огромным это было производственные помещения в аренду. Пусть такое терпелось где-то еще, ведь сны давали отражение уже написанных картин, сочиненной музыки, прочитанных сотнями поколений книг, которые были в других мирах, а здесь это лишь скапливалось и скидывалось в одну кучу безумия, но это ему было не по душе. Но, стоп, началось... руки внезапно начали двигаться по бумаге, перо рисовало на чистом, нелинованном листе ноты, оказывающиеся вне всех линеек, перемешивающиеся, но безумие должно было изливаться... Он видел все эти звуки глазами: знакомые гитарные партии, которые слышались ему хаотическими нагромождениями нот и аккордов, созданных для низкого, электрического инструмента. Они метались от медленных отрезков к быстрым, вне всякой логики, взрываясь разборчивыми, но слишком громоздкими ударами музыкальной паники и замедлялись до тягучих моментов, в которые должны были испытывать нервы на прочность. Рука рисовала... В длинных композициях этого произведения подразумевался низкий, грохочущий и с частотами смещенным книзу октав, чтобы дать место тем не долгим эпизодами, когда в эти звуки вливался более приятный звук высокого инструмента того же рода. Тут же из-под пера выходили партитуры ударных инструментов, стучавших в своей манере в бешеном ритме, а под высокий инструмент, входивших в правильный ритмический рисунок естественного биополя. Только ради этих эпизодов стоило смотреть тот мир. Высокий инструмент выводил уже сверх-знакомые сочетания нот, красивые и интригующие каждый раз.

Уже поверх всего этого рука писала, закрашивая гулкие ноты самого низкого из звучавших инструментов, являвшего влияние того, что в некоторых мирах называют джазом, а еще ближе к нему подводило присутствие саксофона – единственного знакомого Аасшарху инструмента. Но, чертовски неверно были написаны эти ноты, попадавшиеся в не сочетаемых очертаниях, и придававшие произведению еще большую схожесть с Хаосом, которым болели все они. Изредка разум словно прояснялся, чтобы выделить тонкую и приятную музыкальную линию, но настолько коротки были эти моменты... настолько хотелось еще их, что какофония разнородных последующих звуков, отвращала, чтобы еще разок услышать между пальцев космические нотки еще одного мелодичного электрического инструмента, столь же знакомого для этих рук, пишущих ноты утро за утром. Они воспаряли птицами в светлое небо, неизбежно занимаемое тучами остальной музыки. В конце оставалось самое ужасное и непонятное – голос того мира вырывался из глотки Аасшарха, разрывая ее. Он не понимал, как надо мучить создание, чтобы такое издавали голосовые аппараты – изрыгаемый рык, непременно производил переполох среди окружающих. Это было очень стыдно, когда утробный рев с горловыми тембрами пугал близких, настораживал незнакомых. Самые унизительные моменты, были для отдельной комнаты.